Вельяминовы. Время бури. Книга 4 - Страница 116

116

База Хэнфорд, долина реки Колумбия, штат Вашингтон

Под мелким, надоедливым дождем, по зеленой, сочной траве лужайки, порхали белые голуби. Стены деревянного барака пахли смолой, сочились крупными, янтарными каплями. Комната была маленькой, прибранной. Узкую, военного образца койку, покрывало тканое, вышитое бисером, индейское одеяло. На столе, у аккуратно разложенных тетрадей, тускло блестели два медных, простых подсвечника.

Женское крыло барака, отделялось от мужской половины общей гостиной, где стоял радиоприемник, проигрыватель, и книжный шкаф. На рабочем столе, в комнате, тоже лежали книги, потрепанные, с бумажными закладками: «Язык. Введение в изучение речи», «Язык и мифология верхних чинуков», «Удвоение имен существительных в языках салишей». Стопку журналов «Американский антрополог» и «Язык» придавливала резная пепельница, из оленьего рога. На стене висело два обрамленных диплома, с эмблемой Орегонского университета, заснеженной горой Маунт-Худ.

Под пишущую машинку засунули письмо:

– Уважаемая мисс Маккензи! Жаль, что вы не можете приступить к очным занятиям в докторантуре, осенью этого года, однако я рад сообщить, что теперь занимаю пост Стерлингского профессора лингвистики, в Йельском университете. Совет кафедры согласился с предложением разрешить вам готовить докторат заочно, в связи с занятиями в поле. Надеюсь, к началу лета получить от вас план диссертации, и черновик первой главы. Искренне ваш, профессор Леонард Блумфильд.

Официально это называлось полевыми исследованиями. Капитан армии США, приехавший на кафедру лингвистики Орегонского университета, оказался филологом. Он удивился:

– Министерство обороны поддерживает научную деятельность. Не беспокойтесь, пожалуйста, мы свяжемся с профессором Блумфильдом. Он, кстати, переезжает из Чикаго в Йель… – дело было перед Рождеством. В научных кругах еще ничего не знали о новой должности лидера школы дескриптивной лингвистики. Министерство Обороны, однако, было осведомлено о переменах.

Просьбу о заочном докторате Йельский университет утвердил, не задавая лишних вопросов. За два месяца, собравшиеся здесь выпускники университетов поняли, что армия вообще не приветствует чрезмерное любопытство. На базу приехало два десятка человек, навахо и чероки, чокто, команчи, месквоки. Они все учились в закрытых интернатах, для индейцев, все получили степени по математике, или языкам.

Рядом с университетскими дипломами, висела старая, десятилетней давности фотография. Ряды детей стояли на ступенях портика, внизу вилась надпись: «Школа Чемава, Салем, Орегон». Дебору всегда просили пройти в задний ряд, к мальчикам, как самую высокую среди девчонок.

Красивый Щит, навещая ее, говорила:

– Ты в деда своего, Неистового Коня, в бабку, Лесную Росу. Конь был почти в семь футов ростом… – Красивый Щит, мудрая женщина, лекарь и человек неба, помнила даже ее прадеда, отца Лесной Росы, великого Меневу.

– Я твою мать принимала… – индианка затягивалась короткой трубкой, – когда ей три месяца исполнилось, с юга дошли вести, что белые убили Неистового Коня… – мать, по-английски, звали Анной, а на языке народа Большой Птицы, Поющей Стрелой.

Около фотографии из школы, Дебора устроила маленький снимок. Поющая Стрела сидела у вигвама, держа младенца. Черные косы мать перекинула на грудь, рядом пощипывала траву лошадь. Озеро блестело под солнечными лучами, женщина улыбалась.

Красивый Щит привезла фото в школу:

– Тебе здесь два месяца. Восемнадцатый год. Твоя мать… – индианка помолчала, – думала, что бесплодна. Она и не просила меня ничего сделать. Она была вождь, боролась за наши права, в судах выступала… – Красивый Щит усмехнулась, почесав седые косы:

– Она согласилась паспорт белых принять, только когда ты родилась. Я думала, что мать твоя ко мне и не придет, за снадобьями, а получилось по-другому. Ей год было до сорока, когда она твоего отца встретила… – по-английски ее назвали Деборой.

Когда Дебора была малышкой, Красивый Щит, приезжая в школу, поджимала губы:

– В твоей семье такое положено, как со свечами, вечером пятницы. Мать твоя, умирая, просила меня все рассказать. Я и рассказываю, а больше я ничего не знаю… – испещренное морщинами лицо, было бесстрастным:

– Не знаю, Белая Птица… – Деборе всегда казалось смешным, что ее, смуглую, черноволосую, темноглазую, назвали Белой Птицей.

– Это от моего отца имя? – поинтересовалась она, девочкой, у Красивого Щита:

– Он тоже из нашего народа? Или из другого племени, наш брат? Где он сейчас? – мать умерла, когда Деборе исполнился год, от пятнистой лихорадки, как ее называли индейцы. До трех лет девочка жила в семье Красивого Щита, в большом, вигваме, в резервации. Потом ее отправили в школу.

Чемава была самым старым из индейских интернатов. Учителя не запрещали ребятишкам говорить на своих языках, носить мокасины и украшать прически бисером и перьями. Летом Красивый Щит забирала Дебору домой, к бесконечной прерии, к белым вершинам гор, и чистым озерам. Они рыбачили, охотились на бизонов и птицу. Дебора училась готовить и шить. Девочка отлично управлялась с каноэ и лошадью. По вечерам в резервации разжигали костры. Старики рассказывали о битвах прошлого века, пели песни о великих вождях. Дебора слышала имена своей матери и бабушки, деда, прадеда, и прапрадеда, тоже Меневы. Их убили белые, однако Красивый Щит вздыхала:

– Те времена давно прошли. Бабка твоя, Амада, тоже была непримиримым воином, нападала на белых охотников, снимала скальпы. Но сейчас надо жить в мире… – трещал костер, лаяли собаки, вкусно пахло жареным мясом. Дебора подпирала смуглую щеку кулаком, сидя у костра, прислушиваясь к сказкам.

116