Вельяминовы. Время бури. Книга 4 - Страница 181

181

– Подобным образом, – хмуро сказал граф Теодор, – мы сможем хоть кого-то обезопасить, от пристального внимания Мюллера.

– Схожу на мессу, приму причастие… – Генрих сидел с закрытыми глазами. Самолет снижался. Отец и Эмма, сначала, хотели встретить его в Темпельхофе, но в субботу он получил телеграмму, из Берлина, заставившую Генриха присвистнуть:

– Я думал, он никогда не согласится на обед… – граф фон Штауффенберг ждал его в воскресенье, на кружку пива, в кабачке: «Zur Letzten Instanz».

– Очень хорошо, – довольно сказал Генрих, – с Рождества он колебался, и, наконец, решил. Он в Генеральном Штабе. Его должность нам очень на руку, с грядущей войной… -Генриху хотелось верить, что русские сломают хребет Гитлеру, и войдут в Германию, но надежды на это было мало. Зная, сколько войск и авиации подтягивается к границе, Генрих понимал, что атака застанет СССР врасплох.

Он позвонил с краковского аэродрома домой. Голос у отца был усталым:

– Хорошо, милый. Поезжай по делам, вечером встретимся. Набери нас из Темпельхофа, чтобы мы не волновались… – повесив трубку, Генрих, озабоченно, подумал:

– Что с папой? Я его никогда таким не слышал… – поговорив с сыном, граф Теодор вернулся в спальню. От кровати легко, почти неуловимо, пахло жасмином. Он увидел на подушке черный волос:

– Я ей все сказал… – он гладил скользкий шелк, – либо она пошла к американцам, либо на Принц-Альбрехтштрассе… – он так и не понял, кто хозяева фрау Рихтер. Ночью ему пришла в голову история о нагвале. Теодор едва не рассказал легенду женщине. В спальне было полутемно. Серые глаза переливались, в тусклом свете серебряного подсвечника. Она обнимала его, шепча что-то ласковое. Теодор понял:

– Это не она. Она работает, она исполняет свой долг. Я помню ее, настоящей. Один раз она сняла маску, в Темпельхофе, зимой. Марта поднялась в воздух, я спросил, не боится ли она за дочь. Тогда она была собой, на одно, единственное, мгновение. Ради дочери она пойдет на все, а больше у нее нет слабых мест… – фрау Рихтер ушла, не оставив записки. Теодор, в общем, и не ждал подобного:

– Но, может быть, она вернется. Если ей прикажут дальше со мной работать, она придет… – выбросив локон в мраморный умывальник, он привел в порядок постель:

– Она была очень осторожна… – подумал Теодор, на кухне, готовя завтрак для дочери, – хотя ей почти сорок… – он застыл над плитой, с кофейником в руках:

– Конечно, ей не нужны осложнения. Она работник, у нее нет чувств… – думая о белой, будто жемчужной шее, темных, тяжелых волосах фрау Анны, он, до боли, сжал ручку кофейника, орехового дерева.

– Мы танцевали, в библиотеке, – мрачно вспомнил Теодор, – венский вальс. Ничего подозрительного, британское радио я при ней не слушал. Господи, как противно… – увидев Эмму, на террасе, граф велел себе улыбнуться.

Самолет коснулся колесами полосы. Хёсс наклонился к Генриху:

– Мы расширяемся еще и потому, что скоро нас ждет окончательное решение, по словам … – он, указал пальцем куда-то вверх:

– Рейхсфюрер передаст указания, на первый этап деятельности. Это очень, много работы, – озабоченно добавил Гесс, – надо рассчитать мощности новых аппаратов, пропускную способность блоков. Жаль, что тебя забирают… – Генрих кивнул: «У меня хорошая группа, ребята справятся».

– Окончательное решение, окончательное решение… – фрау Хёсс приехала с букетом. Старшие дети сделали плакат: «Ура! Папа вернулся!». Комендант пощекотал младшую девочку:

– Подарков я привез два чемодана, милые мои… – Хёсс напомнил Генриху:

– Ждем тебя на обед, на следующей неделе… – они договорились о завтрашней встрече, на Принц-Альбрехтштрассе. Хёсс увел семью к машине.

Генрих нашел свободный телефон-автомат. Отец снял трубку на первом гудке. Генрих только и успел сказать, что он в Берлине. Гауптштурмфюрер застыл, услышав сигнал тревоги, самый отчаянный, и самый срочный. По нему Генриху предписывалось немедленно отправиться туда, откуда позвонили, передав кодовое слово.

– Может быть, у них давно гестапо… – он заставил себя взять саквояж, – лично Мюллер на обыск приехал. У них передатчик в подвале, законсервированный. Больше ничего в лавке нет, но и передатчика хватит, чтобы нас всех арестовали. Они давно на Британию работают, с первой войны. Но в гестапо все разговаривают. Мюллер хвалится своими достижениями, каждый раз… – если бы у лавки стояли машины гестапо, Генрих просто не вышел бы из такси:

– Меня не увидят… – он дождался машины, на стоянке, – ничего опасного нет. Но я должен быть там, обязан… – он вскинул голову. День оказался ярким, солнечным, дул теплый ветер. Генрих подумал о теле Габи, падающем на крышу черной, эсэсовской машины, о крови, растекшейся в лужу по асфальту:

– Они бы не успели покончить с собой. Им седьмой десяток… – ювелир и его жена, пожилые, бездетные люди, приняли лавку по наследству.

Генрих поставил саквояж на сиденье такси: «Угол Фридрихштрассе и Кохштрассе, пожалуйста».

Марта сидела на краешке старого, обитого потрескавшейся кожей, кресла. Девушка не выпускала письмо матери. В темноватой, маленькой комнате, пахло пряностями. В застекленных шкафах поблескивало какое-то серебро. Она прислушалась, но за дверью царила тишина:

– А если мама ошиблась… – Марта смотрела на ровный, знакомый почерк, – если ювелир вызвал гестапо? Я попросила связать меня с представителем «К и К», в Берлине. Они британская компания, идет война… – у двери лавки звякнул колокольчик. Марта, озираясь, появилась на пороге, ювелир поднял седоволосую голову. Черный пудель у прилавка, тихо заворчал. Хозяин лавки смотрел на ее шею. Откашлявшись, девушка, зачем-то потрогала крестик:

181